FYI

    Орфей

  Рожденный музой может ли не петь? 
  Пусть голос смертный ветром будет сорван,
  как мне стеснить дыханье, чтобы словом
  безбрежность мысли уловить успеть?

           * * *
  Молись, душа, молись до хрипоты, -   
  Tебе опять апрель бросает вызов,
  И голуби  толкутся на карнизах,
  И окна по-весеннему чисты.

- Вы плачете, мой принц? - Нет, я царю
В пространстве вечно-праздничном, минуя
Ловушки лиц, и алгебру ночную
Учу, назло врагам и сентябрю:
Делю постель, блаженство умножаю,
Усердно сочетаю, возвожу
В иную степень все, что ни скажу...
Я в числах утешенье нахожу -
И этим ничего не выражаю.

    Я не пошёл дорогою отцов,
    За это мне - мученье и услада:
    Я - помидор в эпоху огурцов,
    Я - леденец в системе шоколада.
 
 Они рыдают, я - болван - смеюсь,
 Они хохочут, я зеваю сладко.
 Я - рассоединительный союз,
 Я - жгучий перец в сливочной помадке,
 
 Среди болонок фыркающий кот,
 Прыжок брейкданса посреди кадрили,
 Блуждающий военный самолёт,
 Удравший из состава эскадрильи.
 
 Сегодня я - порывистый юнец,
 Назавтра я же - дама пожилая.
 Я не ищу "мятущихся сердец".
 Найдутся сами. Если пожелают.
 
 (И много я (обильные, как снег)
 Засветимся в приветственном салюте.
 В кругу меня нормальный человек
 Нелеп, растерян, скован, бесприютен.

Обходя разложенные грабли, ты теряешь драгоценный опыт...

По свидетельству современников, Кристина Россетти (1830-1894) была наделена той строгой одухотворенной красотой, которая говорит о достоинстве и внутренней силе. Это подтверждает и портрет, выполненный ее братом - поэтом и живописцем Данте Габриелом Россетти. Об этом свидетельствует и ряд неординарных поступков, которые совершила эта женщина. Дважды получала она предложение руки и сердца - и дважды накануне свадьбы решительно разрывала помолвку. Не обращая внимания на пересуды, она открыто помогала падшим женщинам, а во время Крымской войны работала сестрой милосердия в госпитале, ухаживала за ранеными. В последние же годы жизни, будучи тяжело больна, Кристина Россетти стала фактически затворницей, полностью посвятила себя Богу. 

Что мне отдать небесному Отцу?
Будь я пастух, я б отдала овцу.
Будь я мудрец, я отдала бы слово…
Могу отдать лишь сердце. Я готова.

Мои птицы - на ветках, а бусы - на нитках. Живу.
Все сама обнародую, опережая молву.
В желто-сером метро, по тоннелям, где вечная ночь,
Улетаю в коробке вагонной от прошлого прочь.
Или просто проспектом лечу нараспашку, плыву,
Продолжаю движение, в общем, и значит - живу.
Подземельного плена сдвигаются двери, звеня...
Может этот, похожий на Леннона, вспомнит меня?
Он ведь тоже живет  в этом пестром громоздком раю,
В толчее затерявшем куда-то улыбку мою...
Рядом старый китаец игрушки свои продает -
Соловей императора в желтой ладони поет.
И поет свои песни чилиец, одетый пестро,
Механической птицей на желтой скамейке метро.
Репродуктор бормочет по-русски, - я, стало быть, сплю,
И немножко пою, и губами во сне шевелю,
И, проснувшись, услышу свой шепот, свой крик и свой плач,
В опустевшем вагоне катящийся гулко, как мяч,
В грандиозной ночной мышеловке с глазами витрин:
"We all live in a yellow submarine..."