Камеристка кисти Клотара

[python_regius]

roman_shmarakov 

Камеристка кисти Клотара, ч.1

В ту пору я не был известен и жил в той части города, куда теперь не за­хожу, чтобы не возмущать ни воспоминаний своих, ни тщеславия. За­гнанный бедностью на чердак, где среди скудной обстановки я пытался уместить моль­берт, и обреченный бояться квартирной хозяйки, которая явля­лась с попреками и угрозами или насылала квартального, приходившего, бывало, четыре­жды на дню, я не видел оснований надеяться на буду­щее – даже если под наде­ждою понимать самое смелое пренебрежение насущ­ными условиями – и давно заду­мался бы о добровольной смерти, если бы влияньем моей матери во вре­мена благословенного детства мне не был при­вит неискоренимый страх к этому роду преступлений, как слишком бесповоротному.
Некогда увлекавшийся ре­чами почтенного моего учителя о стоицизме, необходимом ху­дожнику, я ныне дол­жен был признаться, что ни од­ного из соблазнов сто­личной жизни не выдер­жал, хотя они и не были мне по карману. Идя по бле­стящим улицам мимо пра­вительственных зданий, я глядел вокруг себя с таким озлобленьем, что сам себе дивился; не уважая людей, которых толпы кипели на мос­тах и обтекали памят­ники, я никогда не мог довольно забыться, чтоб не пред­ставлять в своем сердце их обеспеченного существования. Успокоившись, я делал себе внушения, кото­рые остава­лись бесплодными. Чувство мое огру­бело, вращаясь в скудном кругу двух-трех переживаний самых безотрадных, возбуждаемых худшим из надме­ний, мелочным надмением образованного ни­щего. Истошный дух жареной рыбы, поднимав­шийся из хозяй­ской квартиры, казался быть един­ственным приношеньем небу от нашего дома; внезапное чудо оставалось един­ственным, на что мне можно было надеяться, но я его слишком не заслужи­вал.
       Однажды хозяйка явилась ко мне в настроении решительней обычного. Я просил ее обождать с деньгами до понедельника. Она отвечала, что довольно я морочил ей голову и что впредь она заречется и других честных людей остере­жет иметь дело с такими, как я, а что до денег, то если их завтра к полудню не будет у нее в руках, вот в этих (она их, поднявши к самому потолку, показала, будто у нее в запасе оставлены были еще другие, в которые я мог бы ошибкою вложить деньги), этих руках, то она, слава Богу, найдет кого просить, чтоб меня с ве­щами выкинули на улицу и предали окончательному правосудию. Позади нее в дверях показывалось потертое платье ее мужа; распорядительностью суп­руги лишенный средств посещать публичные увеселения, слишком для нее ра­зори­тельные, он удовлетворял своей страсти к аналогическим балетам, не­укос­ни­тельно присутствуя при подобных сценах. Мне казаться начинало, что ее апел­ляции к окончательному правосудию станут на этот раз для меня губи­тельны, а меж тем я не имел средств, кроме унизительных заискиваний, уже не ласкав­ших ее привычного слуха. Тут новое лицо явилось между нами. С лест­ницы по­слышалось осторожное движенье человека, выбирающего, как шаг­нуть, и по­зади вдруг умолкшей хозяйки, пригнувшись у притолоки, встала фи­гура лив­рейного лакея, совершенно оттеснившая в тень ее супруга. Он спросил, может ли видеть живо­писца такого-то. В том театральном тоне, из которого, разгорячась, никак не мог выйти, я отвечал ему, что, полагаю, никто более из присутствующих не станет притязать на это имя, с коим ничего, кроме не­удобств, не связано. С не­возмутимостию он продолжал, что граф *** желал бы меня видеть немедленно, если у меня нет неотложных дел; экипаж, им при­сланный, стоит у ворот. При­знаюсь, в эту минуту я готов был написать его портрет в рост, с хозяйкою в об­лике раздраженной Мельпомены обок. Я отве­чал, что у меня нет спешных дел, чтобы испытывать терпение графа, и мы всем ворохом скатились вниз по лестнице в расплесканном супе, вдоль которой вы­совывались из дверей растре­воженные любопытством головы, иные в лысинах, иные в папильотках.
            Графский экипаж в самом деле ждал у ворот. По дороге вспоминал я то немногое, что было мне известно о графе ***. Наследник богатого состояния и имени предков, счастливо воевавших в истекшем столетии под началом Ласси, Миниха и Румянцева, несколько лет назад, путешествуя с молодою женой, он совершил за границею одну-две поразительные выходки, которые, разгласив­шись, могли дать повод к политическим применениям. В обстоятельствах, ко­гда наши польские дела и несчастные следствия распространившейся холеры обращали на нас неблагосклонное внимание европейских газет и кабинетов, вызвать досаду занятого правительства значило пренебрегать своей судьбой. Испуганные родственники, которые стояли к правительству слишком близко, чтобы не уважать легчайших перемен на его лице, письменно умоляли графа вернуться, и он проявил достаточно благоразумия, последовав их сове­там; однако в Венеции, откуда он собирался в обратный путь, неожиданно скончалась его жена – дело, которое, кажется, осталось неразъясненным, после того как он без дальнейших следствий вернулся на родину. Это было в те поры, когда мне был досуг следить за сплетнями, получавшимися из Европы, где на вранье пошлины легче; потом я ничего не слышал о графе – отчасти потому, что во­обще немного стал слышать, отчасти потому, что его жизнь и служба не да­вали поводов к особливому вниманию. Видеть его никогда мне не доводи­лось, и оказавшиеся у него причины искать меня сильно меня занимали; но от слуги, меня сопровождавшего, ничего нельзя было добиться – он хранил тайну графских намерений, как добросовестный рассказчик, ни словом не выдающий неждан­ной развязки.
                Граф ожидал в своем кабинете. Не стану описывать ни подъезда, ни внут­ренних видов его дома, думая, что при наилучших побуждениях не смогу удов­летворить охотников до таких описаний; однако способность его жить в по­коях, обитых фиолетовым, была для меня удивительной. Граф был мужчиной лет тридцати пяти, очень красивым; наследственное высокомерие смягчалось в нем странным простодушием рассеянности, а беспокойство в движениях обли­чало человека, серьезно озабоченного. Я ему назвался. Он запер каби­нет и от­дернул бархатное покрывало с картины, стоявшей в углу, спросив, зна­кома ли мне она. Я глянул на нее с удивлением. Это была известная Kammermädchen Клотара. Граф, так же пристально глядя на меня, как я на мо­лодую камеристку, стоящую в профиль ко мне, с серебряною посудиною в об­наженных до сере­дины локтя руках, спросил, знакома ли мне эта работа. «Да, – отвечал я ему с сомнением, – знакома; это, сколько могу по­нять, копия, мною сделанная, лет семь тому; нескоро привелось свидеться». Тут только я заметил, что ни единой картины не попалось мне на глаза ни в самом кабинете, ни по пути к нему. В иных обстоятельствах это соображе­ние мне бы польстило. «От­чего вы сомне­ваетесь?» – спросил он, глаз с меня не сводя. «Свою работу уз­нать нетрудно, – сказал я, обращаясь наконец лицом к нему, – но, кажется, кто-то после меня приложил к ней руку; есть перемены против оригинала». «Что именно изме­нено?» – подхватил он. «Боюсь, не упущу ли чего… картины Кло­таровой я с той поры не видал, как вернулся из-за гра­ницы… но художник изо­бразил ее в чепце: тут, однако, чепец записан… Клотар славен был умением писать бело­курые женские головки, коим открытое окно, помещаемое на зад­нем плане, придавало нечто вроде тон­кого, воздуш­ного сия­ния; Грез добивался узнать его секреты, и сам он смеясь говорил, что нашел бы себя в изображении святых, если бы они вошли в па­рижскую моду; но в сем случае он не мог не ог­раничить своей способности на­блюдениями приличия – должно быть, какой-то живопи­сец романтический ре­шил сделать ему одолже­ние, сняв у ней чепец, и, надо сказать, не зря – кудри ее выписаны отменно, точно сам старый мастер воскрес ради этой проказы… Да, еще, я вижу, полотенце – через левую руку висело у нее перекинутое полотенце, без кото­рого она уж конечно не при­несла бы ло­хани с водою… Ха­рактер ее видимо пе­ременился – она пренебре­гает должно­стию», – заключил я смеясь.
             Но граф ничем не отвечал моей шутке, так что я пожалел, не поторопился ли, решив, что проникнул в его нрав. «Я долго вас искал, – вымолвил он нако­нец, глядя на меня с выражением, описать которое я не могу, и едва не трогая меня за руку, – да: мне это много стоило… Когда выяснилось, что вы русский, что мы который уж год как живем в одном городе… Не странно ли? по одной этой работе видно, что у вас должны быть способности, – отчего же вас не знают?» Я развел руками.
              «Вот что, – сказал он новым тоном, тряхнув головою, – я намерен заказать вам работу – для начала неблагодарную, но не терпящую отлагательства. Го­товы ли вы восстановить те утраты, что вами замечены? мо­жете ли вы сделать это по памяти, не видя Клотарова оригинала? У меня есть с него недурная гра­вюра, она несколько вам поможет».
             Я отвечал, что готов попробовать с большими надеждами на успех.
             «Сколько времени на это уйдет?»
             Я вымолвил, что если его сиятельству надобна срочность, я предложил бы взять картину к себе, однако мои условия – темнота моей комнаты – опасение за картину… «Работать вы будете здесь, – сказал он, – нынче уж поздно: завтра около двенадцати я пришлю за вами; вот вам задаток; теперь я ваш постоянный заказчик». С кружащейся головою и горящим лицом вышел я на ночной воздух. Лакей, с тонкою насмешливостию поглядывавший на мое смущение, отнесен­ное им на счет княжеского великолепия, проводил меня до нанятого из­возчика.
             Возвращение мое на квартиру было самое торжественное. Слава человека, за которым посылают высокие вельможи, мгновенно заполнила самые дальние уголки наемных квартир. Хозяйка не смела предо мною показываться; я сам явился к ней и отдал деньги в те трагические руки, что давеча воздымались в моей ком­нате. Съезжать от нее, впрочем, я пока не думал, недо­верчивый к пе­ременам своего счастия. Два-три раза забегала от нее испуганная прислуга уз­нать, не на­добно ли чего; я давал мелкие поручения для удовольствия распо­ря­жаться. Ос­тавшись один, я пытался, ходя взад и вперед по своей тесноте, рас­судить, что со мной приключилось, и наконец вынужден был честно признать, что с того мгновенья, как графский лакей явился на моем пороге, все было для меня кромешной загадкою. Деньги одни остались зало­гом того, что я не во сне это видел. Следовало ими воспользо­ваться. На задаток, полученный за Клота­ровы чепец и полотенце, я ку­пил свежих кистей и красок, обновил свой износив­шийся гардероб и расплатился по прежним сче­там с трактирщиком, восстано­вив у него свой кредит купно с бесе­дами, коих содержание почерпа­лось из «Се­верной пчелы». Я шел от него, об­ремененный судками с горячим супом и доверитель­ными сведениями, кто ныне помо­гает египтянам противу турок, как у ворот моего дома встретил меня графский экипаж: время подошло.
           Через длинную анфиладу меня проводили в комнату, хорошо освещенную и почти пустую, укра­шенную лишь бюстом Каракаллы, посреди которой постав­лена была моя картина; я взялся за работу, которая подвига­лась, на мое удивление, очень хорошо: рука точно все помнила, выпи­сывая бе­лоснежные кружева, которые я с со­жалением надел на милую головку. Стран­ным мне по­казалось, что никаких следов, противу ожидания, не находил я чужих лессиро­вок: написанного мною чепца словно отродясь не бывало. Граф вошел, не заме­чаемый мною, когда я, отложив кисть, насвистывал какую-то арию, с удовле­творением глядя на свою старую знако­мую, которую едва ли не на­сильно воз­вратил к былой опрятности.
            «Да у вас уж все готово», – сказал он; я обернулся: он прошел вдоль хол­ста, глядя на него с веселостью. «Отлично! вы достойны всяческих похвал. Ра­зочтемся. На мой взгляд, за мною остается…» Он назвал сумму, за которую Клотар в лучшую пору своей славы не торгуясь отдал бы оригинал. У меня не стало духу сказать графу, что таких денег не заслуживает самое жар­кое усердие копииста; мое лицо, впрочем, обличало для него все. «Это отчасти аванс, – ска­зал он. – Я хотел бы, чтобы вы без промедления переменили жилье. Если пом­ните, я обещал быть вашим заказчиком; есть и другие люди, для кото­рых мой вкус кое-что значит; но для них рекомендацией служит также и ваша лестница. Надеюсь, вы тотчас сообщите мне свой новый адрес».
              Я только мог вымолвить, что сообщу непременно. Граф довольно понимал мои чувства, чтоб ждать красноречивых благодарностей. Он позвонил и распо­рядился меня проводить; я выходил уже из комнаты, как он с неожиданной си­лою выраже­ния, напомнившей мне о вчерашнем, сказал:
            "Хотел бы я, чтоб вы ни на миг не отлучались из города. Но вы, к несча­стию, человек свободный».
            Я отвечал с улыбкою, что, грешен, иной раз малодушно мечтал об обеспе­ченной неволе, сидя у себя на чердаке, продуваемом всеми дуновениями, с горькими мыслями и пустым желудком. На этом мы расстались.
           Назавтра я приискал себе квартиру на Галерной и простился с присмирев­шею хо­зяйкою без сожаления; возможно, мне следовало бы испытывать стран­ную привязанность к своей длительной тюрьме, когда я перешагивал через ее порог, но нужда и безнадежность избавили меня от изыскан­ности чувствова­ний. Ничего, кроме радости, я не испытывал, когда мой скудный скарб вольно размещался на новом месте; я выпил кофе и последними каплями со­вершил признательное возлияние Фортуне, одновременно спраши­вая себя, не с ума ли я схожу. Я купил несколько гипсовых бюстов и нанял слугу, кото­рый начал с того, что хватил одним из них об пол; поскольку это был, кажется, Пери­андр, я утешил малого тем, что он того заслужил, но с осталь­ными заказал на­строго обходиться внимательней. По моему поручению он сбе­гал к графу со­общить мой адрес и доставил от него записку с пожеланием удачи. День-два прошли в обустройстве – лишь к ночи удавалось мне добраться до задуманного в чердач­ную романтическую пору большого холста, и, усталый от суеты, я имел мало успеха – а потом к нам пожаловал первый заказ­чик. Он вошел отду­ваясь с лест­ницы ко мне в мастерскую и ска­зал, что он дей­ствитель­ный стат­ский советник такой-то, директор департамента в том-то ми­нистер­стве; что граф ***, чей раз­борчивый вкус известен, весьма похваляет мои спо­собности и что он вследст­вие этого etc., etc. Я принял его с возможным уго­жде­нием. Он хо­тел большой работы, для которой мне следовало посетить его дом. Явив­шись к нему, я за­стал жену его и дочь; супруг изви­нялся внезап­ными обязанно­стями в австрий­ском посольстве и препоручал жене изложить их пожелания. Оказалось, что муж хотел заказать портрет их обеих, в идилличе­ском окруже­нии, на лоне их дачных угодий; сколько можно было уловить из ее полу­намеков, это намерение было призвано скрепить семейный мир после ка­кой-то бывшей тя­желой ссоры; ей он доверил обсудить со мною детали, а также сооб­щить, что, если я возьмусь за эту работу, мне предложат провести с ними не­сколько дней в усадьбе, при­званной дать портрету воздух, свет и тре­пет ли­стьев. Услышав мое согласие, супруга пригласила меня, «в знак единодушия», по ее выражению, выпить с ними чаю. Она, лет на двадцать мо­ложе супруга, была удивительно хороша, с выражением безмятеж­ной насмеш­ливости; дочь ее, лет четырна­дцати, с бле­стящими черными куд­рями и замеча­тельными итальян­скими глазами, улучала мгновенье со мной ко­кетничать. Ко­гда пришла пора откланяться, я возвращался домой в приятной уверенности, что первый выход в свет не покрыл меня бес­славием.
              На третий день явившись к ним по уговору, я ввечеру уже был доставлен в их загородный дом. Август был в исходе; мне отвели комнату окнами в сад, хранившую остатки чьей-то библио­теки; муж то наезжал, то отъезжал в сто­лицу; супруга занимала меня разговорами о жи­вописи и литературе, благора­зумно оставляя меня свободным, когда мне того хотелось. В первый же вечер горничная под рукою передала мне записку от дочки; писанная по-французски, она содержала признания в страшной любви; в ожидании ответа к записке при­лагались раз­розненные томы татищевского лек­сикона. Я хотел было взбе­ситься, но рассме­ялся, сел и духом написал ей на итальянском суровую отпо­ведь, говорящую о разности наших положений, о том, что честь и спокойствие ее семейства выну­ждают меня отказаться от видов на наше счастие; к ответу я присовокупил рас­трепанный том Петрарки, сыскавшийся в моей комнате, и пе­реправил с тою же горничною, надеясь, что опыт обучил ее невозмути­мости. Поутру я писал хозяйку верхом на ее англизированной кобыле и дочь, глядя­щую на нее с высо­кого крыльца; по всей сцене и темным деревьям, склоняв­шимся над ними еще обильною лист­вою, разлито было умиротворенье, как того желал заказчик. Время текло легко, при ясной погоде и на приволье. За обыч­ным разговором del piú e del meno суп­руг начал как-то жало­ваться на демокра­тическое презрение к живописным аллегориям: искусство, уверял он, много по­теряло, отказавшись от их мно­гозначительного великолепия; под веселым взо­ром его жены я согла­шался с ним, хваля аллегории за возможность видеть в них каждый раз новизну замыш­ления, в чем, впрочем, хозяин со мной не согла­шался, находя в этом не­что пре­досудительное. «Lei ha tradito la fede romantica», – сказала хозяйка смеясь, когда муж ее удалился. «Per la serenità del Suo coniuge io sono pronto di fare sacrificio di piú», – отвечал я ей. Несколько дней провел я в таком тоне, который казался мне приятнейшим на земле, не переставая од­нако же зани­маться работой; когда она продвинулась настолько, что могла быть до­вершена в мастерской, я объявил о намере­нии уе­хать, дабы посвятить себя тща­тельной отделке. Меня удерживали не слишком, и вскоре я был уже дома, заня­тый мыс­лями о косвенном свете и выражении лиц.
            Мой малый известил меня, что присылали от графа ***, еще третьего дня, а давеча снова, с особливою просьбою, чтоб тотчас сообщить, как я появлюсь. Удив­ленный, я отправил его с извозчиком; он воротился на запятках графской ка­реты. Меня просили ехать, захватив все потребное для моей работы.
            Граф встречал меня, выйдя к широкой своей лестнице. Он был бледен и едва отвечал моим приветствиям. Быстрым шагом ввел он меня в комнату с бронзовым Каракаллою и велел слугам внести света. Я стоял оше­ломленный.
            В раме передо мною, освещенная двумя шандалами, была моя каме­ристка: двух недель не прошло, что я поправлял ее, думая, что виделся с нею впослед­нее: что сделалось с нею! Сардоническая кисть прошлась по ней, насмеявшись и над моим ученическим прилежанием, и над благочестием старого мастера. Темный бархатный лиф, вместе с косынкой, укрывавшей ее грудь, был кем-то снят с нее; она осталась в рубашке, оторо­ченной кружевами, которая волнистой линией сползала с ее левого плеча; ниж­няя юбка освещалась утренним солнцем из окна; роговой гребень из головы ее выпал и валялся у ног на полу, отпустив ее чудные локоны, кои рассыпались и «вияся бежали струей золотой», как го­ворит Жуковский, по белой шее и обнаженным ее пле­чам. Прежняя поза, все еще ею хранимая, добросовестной служанки, ожидаю­щей с водою в руках, как понадо­бятся хозяйке ее услуги, с потупленными пре­красными ресницами и свежим, простодушным румянцем во всю щеку, – это выглядело теперь ка­кой-то ме­фистофельской насмешкой. Вдруг и странная пе­ределка, и мое детское смущение показались мне комичными; счастье мое, что я не успел этого выра­зить, оглянувшись на графа: он ничего забавного в том не на­ходил. Его выра­жение было судорожное. Наконец он резко вымолвил: «Начи­найте, прошу вас, немедля» – и вышел. Я взялся за работу.
        Минут десять я с ос­торож­ностию осматривал преображение горничной, а потом принялся смешивать краски. Тут чьи-то шаги отвлекли меня; я обер­нулся: два медленных лакея внесли железную кровать, на которой кто-то из предков графа проводил чуткие ночи в похо­дах, и застелили.
        «Что это?» – спросил я. «Его сиятельство велели вас тут по­ложить», – от­вечал один из них, с седыми бакенбардами. Я не стал возмущаться распоря­женьями графа на счет моей свободы, махнув рукою на щепетильность: из всех странностей, которые мне встречались в этом доме, сия была еще без­обидней­шею, а я слишком был обязан графу, чтобы осуждать его действия. В самом деле, уже смеркалось, и работать было нельзя, да я и устал; мне подали ужин в комнату, по окончании которого я выслал всех слуг, нехотя предлагав­ших по­мочь мне раздеться, и завалился в кровать, благословляя судьбу, изба­вившую меня от военной славы, если с нею непреложно связано спанье на же­лезе. Спал я, впрочем, дурно, несмотря на усталость, и думаю, что присутствие картины меня смущало: не раз приподымался я, глядя, как смутно белеется круглое ее плечо, и помню, что в полусне хотелось мне измерить, не является ли оно сре­динной точкой Клотарова холста, что так притягивает к себе взоры. Поднялся я рано и, посмотрев на серенькое утро, от которого медный сын Сеп­тимиев, со своей подставки глядевший, как и я, во двор, где брела бурая ло­шадь, а из-под копыт у ней отпрыгивала галка, казался еще непривет­ливее, принялся поскорее за работу. Странное чувство испытывал я, будто мне дове­лось одевать живую женщину; это было совсем не то, что рабски списывать с Кло­та­рова оригинала. Дело шло медленно, прерываемое сначала завтраком, а по­том беспрестанными за­глядываньями слуг, спрашивавших по графскому наказу, не надобно ли мне чего, покамест, потеряв от них терпение, я велел не соваться до вызова, рас­су­див, что имею все осно­вания не церемониться с графской двор­ней, если но­чую в его фа­мильной постеле и надзираю за его камеристками. Темную юбку, из-под кото­рой чуть выставлялся башмак, я надел на нее, поминутно ос­танав­лива­ясь и све­ряясь с гравюрой, а по­том решил собрать ей волосы под гре­бень. Нужно ли го­ворить, что, как и в прежнем случае, ни находил я, как ни вгляды­вался, ника­кого следа чужой кисти поверх моей, словно это была новая кар­тина, хотя в не­поврежденных местах явственно узнавался мой пошиб? Я ус­тал думать об этом и лишь водил кистию. Если граф пожелает объясниться, его воля. Роскошные кудри ее, славу Клотаровой кисти, я с величайшим тщанием уложил, как пре­жде, и скрепил их гребнем, от всей души надеясь, что наперед они не высвобо­дятся, а потом ре­шил написать дощатый пол поверх того гребня, что остался валяться у нее под ножкой. Как изобразить мое изумление? Гребня там не было. Я стоял ос­толбенелый, не веря своим глазам, помня лишь, что, ко­гда я взялся поправлять ей волосы, гребень был на полу, выписанный со старо­мод­ною тщательностию и положенным на него светом совершенно во вкусе Кло­тара – но мог ли я дове­рять своей памяти, художническим призванием обя­зан­ный слу­шаться своих глаз? Когда я поймал себя на желании глянуть себе под ноги, то плюнул в сердцах и принялся за ее лиф.