Есть пожелание, чтобы мы говорили и о bon ton, но без контраста и упора на ошибки мы никогда не увидим хорошего. Это необходимо.
( Read more... )
( Read more... )
Мои птицы - на ветках, а бусы - на нитках. Живу.
Все сама обнародую, опережая молву.
В желто-сером метро, по тоннелям, где вечная ночь,
Улетаю в коробке вагонной от прошлого прочь.
Или просто проспектом лечу нараспашку, плыву,
Продолжаю движение, в общем, и значит - живу.
Подземельного плена сдвигаются двери, звеня...
Может этот, похожий на Леннона, вспомнит меня?
Он ведь тоже живет в этом пестром громоздком раю,
В толчее затерявшем куда-то улыбку мою...
Рядом старый китаец игрушки свои продает -
Соловей императора в желтой ладони поет.
И поет свои песни чилиец, одетый пестро,
Механической птицей на желтой скамейке метро.
Репродуктор бормочет по-русски, - я, стало быть, сплю,
И немножко пою, и губами во сне шевелю,
И, проснувшись, услышу свой шепот, свой крик и свой плач,
В опустевшем вагоне катящийся гулко, как мяч,
В грандиозной ночной мышеловке с глазами витрин:
"We all live in a yellow submarine..."
Мои птицы - на ветках, а бусы - на нитках. Живу.
Все сама обнародую, опережая молву.
В желто-сером метро, по тоннелям, где вечная ночь,
Улетаю в коробке вагонной от прошлого прочь.
Или просто проспектом лечу нараспашку, плыву,
Продолжаю движение, в общем, и значит - живу.
Подземельного плена сдвигаются двери, звеня...
Может этот, похожий на Леннона, вспомнит меня?
Он ведь тоже живет в этом пестром громоздком раю,
В толчее затерявшем куда-то улыбку мою...
Рядом старый китаец игрушки свои продает -
Соловей императора в желтой ладони поет.
И поет свои песни чилиец, одетый пестро,
Механической птицей на желтой скамейке метро.
Репродуктор бормочет по-русски, - я, стало быть, сплю,
И немножко пою, и губами во сне шевелю,
И, проснувшись, услышу свой шепот, свой крик и свой плач,
В опустевшем вагоне катящийся гулко, как мяч,
В грандиозной ночной мышеловке с глазами витрин:
"We all live in a yellow submarine..."