Гюстав Флобер | "Бувар и Пекюше" (отрывок)

[python_regius]

"Так они повторяли все те же аргументы, и каждый относился с презрением к взглядам другого, не убеждая его в своих.  Но благодаря философии они выросли в собственных глазах. Жалкими казались им теперь их прежние занятия сельским хозяйством, политикой.

Музей внушал им теперь отвращение. Они были бы чрезвычайно рады продать эти безделушки, и перешли ко второй главе: к душевным способностям.  Их насчитывается три, не больше! Чувство, познание, воля.  В способности чувствовать следует различать чувствительность физическую и чувствительность моральную. Физические ощущения, естественно, подразделяются на пять видов, будучи обусловлены пятью органами чувств. Явления моральной чувствительности, наоборот, нимало не зависят от тела. "Что общего между удовольствием Архимеда, открывающего законы тяжести, и отвратительным наслаждением Апиция, пожирающего кабанью голову!"
       Моральная чувствительность бывает четырех родов, и второй ее род -- "моральные желания" -- делится на пять видов, среди которых находится любовь к самому себе, "склонность, несомненно, законная, но которой, когда она преувеличена, дается название эгоизм".
       В способности познавать содержатся восприятия разума, среди которых мы находим два главных движения и четыре степени.
       Абстракция может представлять затруднения для своеобразных умов.
       Память устанавливает связь с прошедшим, как предвидение -- с будущим.
       Воображение -- это скорее всего особое свойство, sui generis.
       Вся эта путаная аргументация в защиту общих мест, педантичный тон автора, однообразие оборотов: "мы готовы признать -- мы далеки от мысли, -- спросим наше сознание", непрестанное восхваление Дегальда-Стюарта -- словом, все это пустословие вызвало в них такую тошноту, что они перескочили через способность воли и вступили в область логики.
       Она им сообщила, что такое анализ, синтез, индукция, дедукция и каковы главные причины наших ошибок.
       Почти все они происходят от неправильного словоупотребления.
       "Солнце заходит, -- погода становится пасмурной, -- зима приближается" -- все это неверные речения, которые наводят на мысль о персональных сущностях, между тем как дело касается только весьма простых явлений. "Я вспоминаю такой-то предмет, такую-то аксиому, такую-то истину" -- это самообман! Во "мне" остаются идеи, а вовсе не вещи, и, строго говоря, надо бы сказать: "Я вспоминаю такой-то акт моего разума, благодаря которому я воспринял этот предмет, вывел эту аксиому, допустил эту истину".
       Так как термин, обозначающий какое-либо случайное явление, не охватывает его во всех модусах, то Бувар и Пекюше старались употреблять одни лишь отвлеченные слова, так что вместо выражений: "прогуляемся, -- пора обедать, -- живот болит", -- они произносили фразы: "прогулка была бы благотворна, -- наступил час поглощения пищи, -- я испытываю потребность в испражнении".
       Овладев логикой, они ознакомились с различными критериями и прежде всего остановились на здравом смысле.
       Если индивид ничего не может знать, то как могут все индивиды знать больше? Заблуждение, пусть оно даже продержится сто тысяч лет, не может заключать в себе истины, в силу одной своей давности. Толпа неизменно следует рутине. Напротив, незначительное меньшинство содействует прогрессу.
       Надежнее ли полагаться на свидетельство чувств? Они обманывают нас подчас и осведомляют всегда об одной лишь видимости. Сущность ускользает от них.
       Разум предоставляет больше гарантий, ибо он неподвижен и безличен; но чтобы обнаружиться, он нуждается в воплощении. Тогда разум становится моим разумом, правило имеет мало значения, если оно ошибочно. Нет никаких доказательств, что такое-то правило верно.
       Рекомендуется проверять разум ощущениями; но они способны сгустить потемки. Из смутного ощущения может проистечь ложный закон, который впоследствии помешает ясно видеть вещи.
       Остается мораль. Это значило бы низвести бога до уровня полезного, как будто наши потребности служат мерою абсолютного.
       Что касается очевидности, одними отрицаемой, другими утверждаемой, то она сама является собственным мерилом. Это доказал Кузен.
       -- По-моему, остается одно лишь откровение, -- сказал Бувар, -- но чтобы в него поверить, нужно допустить два предварительных знания: знание чувствующего тела, знание воспринявшего интеллекта, то есть допустить чувство и разум, свидетельства человеческие и, следовательно, подозрительные.
       Пекюше задумался, скрестив руки.
       -- Но мы очутимся в ужасающей бездне скептицизма.
       По мнению Бувара, скептицизм может ужаснуть только слабые умы.
       -- Спасибо за комплимент, -- ответил Пекюше. -- Тем не менее существуют неоспоримые факты. Истина достижима в известных пределах.
       -- В каких? Разве дважды два не всегда четыре? Разве содержимое меньше содержащего только в известном смысле? Что значит вообще истина до известной степени, частица божества, часть неделимой вещи?
       -- Ах, ты просто софист!
       И, рассердившись, Пекюше дулся на него три дня.
       Они употребили это время на просмотр оглавлений многих томов. По временам Бувар улыбался, затем возобновил беседу:
       -- Дело в том, что трудно не сомневаться. Так, например, доказательства существования бога у Декарта, Канта и Лейбница различны и друг друга уничтожают. Сотворение мира, из атомов ли, или духовной сущности, остается непостижимым. Я чувствую себя одновременно материей и мыслью, хотя и не знаю ничего ни о той, ни о другой. Непроницаемость, твердость, сила тяжести представляются мне тайнами, такими же, как моя душа, тем большая тайна -- связь души с телом. Чтобы истолковать эту связь, Лейбниц придумал гармонию, Мальбранш -- содействие божье, Кедворт -- посредника, а Боссюэт видит в ней непрерывное чудо, но это нелепость: непрерывное чудо перестает быть чудом.
       -- Правильно! -- сказал Пекюше.    
И оба они признались друг другу, что им надоели философы. Во всех этих системах легко запутаться. Метафизика ни к чему не нужна. Прожить можно и без нее. К тому же их денежные затруднения возрастали. Они должны были Бельжамбу за три бочки вина, Ланглуа -- за двенадцать килограммов сахару, сто двадцать франков портному, шестьдесят сапожнику. Издержки продолжались, а дядюшка Гуи не платил."